На пути к Свету

Когда от заводской партийной организации остались рожки да ножки, Юрий Тихонович Светлов не изменил свои убеждения. Начал словом и делом помогать истинным коммунистам, узнал и обрушился на него с упреками. Неужели Вам нравится быть белой вороной? Вам же еще служить, как медному котелку. Вы думаете, будут терпеть? Не потерпели — спихнули с должности. (Таланты идут за политиками, если, конечно же, хотят жить). Кем он теперь работает, не знаю. Рад, что не сломался. Встретил радостно. Вы думаете, я забыл о книге? Надо писать!

Эти слова он говорил, когда я еще работал на заводе. Появились они не случайно. Завод готовился к очередному юбилею. Он, как истинный патриот, произнес пламенную речь. Да чего писать, книга давно готова. Издавать надо.

Принес рукопись Георгия Афанасьевича Егорова. Прочитал и не одобрил. Слишком много трескучих фраз. Пишите правду! А какая она, правда, не знаю. Вчера говорили одно, сегодня другое, завтра будет третья правда. Напишу свою о том, как разрушают завод да и всю авиационную промышленность. Но книгу снова не издадут. Она теперь никому не нужна. Союза нет, завод на ладан дышит.

Еще помнил слова Олега Георгиевича Михайлова. Он сказал. Когда я узнал, что наш завод хотят обанкротить, поехал к Премьеру. Пытался объяснить истинное положение дел. Слушал с неохотой, иногда шлепал губами. Мы говорили на разных языках. Он так и не понял меня. То -ли умышленно, то- ли правда не понимал. Он же никогда не работал на промышленных предприятиях.

Возвращался из Москвы, израненым в боях с чиновниками, и Вячеслав Алексеевич Саликов. Соберет работников во Дворце культуры и они видят, как трепещет его душа за родной коллектив. Однажды, записал на диктофон его взволнованную речь. Получилось очень плохо. Давать ей дорогу в эфир – себя позорить. Нет, давайте, настаивал Юрий Тихонович.

Было много звонков слушателей. Мы чувствовали, что директор очень взволнован, но что его возмутило, так и не разобрались. Оплеуху пережил. Генеральный ничего не сказал, хотя надо бы, чтобы впредь более твердо отстаивал свое мнение.

-Я не согласен, сказал Юрий Тихонович. Книга нужна людям!

Пришлось браться за дело. Работал днем и ночью на двух компьютерах — своем и чужом. Благо были сканер и принтер. Газеты читать еще не бросил. Свои раздумья подкреплял чужими - близкими мне мыслями.

Когда рукопись сшили, не читая, принес Юрию Тихоновичу. Он оказался дотошным редактором. Зачеркнул случайно попавшие страницы, внес поправки, исправил ошибки. Позвал и сказал радостно. Наша книга будет самой лучшей. У него было с чем сравнивать. Подобные книги об истории других заводов лежали на полке в его кабинете. Жене тоже понравилась. Она знает толк в литературе. Работает директором библиотеки.

Мне было приятно. Начал собирать фотографии. На радостях поехал искать издательство. Нашел. Потребовали 240 тысяч. Найдем! Как найдем? Люди вовремя не получают достойную зарплату, а мы потратим деньги на развлечение. Нас не поймут.

Толкать дорого человека на служебное преступление не мог. Ничего не говоря, отнес генеральному. (Саликова взял научным редактором, Светлова техническим). Оба вычеркнули свои фамилии.

Читал Вячеслав Алексеевич или не читал, его поправок не было. Через некоторое время позвал главный инженер Михаил Николаевич Шушпанов и недовольно спросил:

-А вы знаете, что тут понаписали?

Я знал. Значит, книги снова не будет. Предавать огню не стал. Рукописи все равно не горят. Отдал уважаемому поэту. Пусть героическая и печальная история завода вдохновляет его на хорошие стихи. Мне его стихи всегда нравились. Правда, поэму о Ленине раскритиковал сверху донизу. Не показывай никому! Не послушался. Напечатали в региональном журнале. «Литературная газета» почти дословно повторила мои слова. Это был невыносимый удар автору. После его смерти книгу вернули.

Моя игра с огнем тоже не закончилась победой. Когда пошутил печатно над Вячеславом Алексеевичем Саликовым, был он на десять лет младше меня. Его окружение просто сбесилось. Закрыли пропуск. Шутка была вроде бы беззлобной. Целовали красивого генерального красивые работницы прилюдно. На сцене. Как же его терпит жена? Спрашивал я.

Сегодня все гордятся, что было по пять жен и мужей, а у него была единственная любимая. Я понял — всем надоел за полвека. Решил уходить добровольно. Позвонили от Вячеслава Алексеевича. Он сказал - зайдите. Первый раз не послушался и повторил преступную фразу, что я своих решений тоже не меняю. А если бы пришел, может, до сих пор бы работал.

После ухода произошло ужасное. Вместе с женой Вячеслава Алексеевича убили на деревенской дороге в новенькой машине. Там не всегда бывают люди и грузовики. Кому он так насолил, если пошли на такое?

Долго не задерживаются на моей должности редакторы. На завод не хожу. Когда встречаю знакомых, говорят: не слушайте, что трезвонят о заводе. Это неправда. Не всё у нас блестит и сияет. Сочувствую, но помочь не могу.

Правда, теперь у меня своя газета электронная. Пишу сказки про белого бычка. Изголяюсь, как хочу. У меня много виртуальных друзей. Все любят, целуют, боготворят, поздравляют и желают. И тираж не шесть тысяч, как было раньше, а десятки тысяч.

Неприятно одно. Свободы слова нет даже в Интернете. Не было ее и на американской радиостанции «Свобода». После распада Союза бывших диссидентов пригласили в студию на радостях. Обмыть победу!

Когда честная женщина простодушно сказала, что выражали протесты, проводили акции за доллары, передачу просто оборвали. Правду никто не терпит. Почему оборвали? Да потому, что слушатели считали диссидентов бескорыстными патриотами, а на деле они оказались продажными людьми.

Также поступают российские журналисты. Заткнут рот любому говоруну, если его лыко не лезет в строку. На земле свободы не было и не будет. Сказал об этом много лет назад. Сказал прилюдно, на пленуме Обкома партии. Не нужны нам никакие перестройки. Давайте перестанем быть лицемерами и начнем говорить друг другу правду в глаза, какой бы горькой она не была. Ты что, сдвинулся? Как это будем жить без лицемерия! Все осудили. Сразу сказал, что случится после перестройки. Согласился Виктор Степанович Черномырдин: хотели как лучше, а получилось как всегда. Проваливались громкие начинания.

Разбрасываю резкие фразы спонтанно. Всегда сожалею. Кто тянул за язык? Видно вольнодумство и смех навсегда уселись в моих генах. Достались от дедушки. Человеком он был по настоящему свободным и преуспевающим. Жил в свое удовольствие. Слыл мастером на все руки, страстным охотником. Вырастил двенадцать детей без жены. Умерла рано. Смерть еще резвилась за горами, приснился сон, будто в его большом саду рухнула самая любимая яблоня.

(Мистические предсказания приходят и наяву. Перед смертью отравленной жены в нашем саду засыхала самая хорошая молодая плодоносящая груша, посаженная ее руками. Когда увидели, подумали одно и тоже, хотя мистиками никогда не были. Жена сказала – я скоро умру. Шутки у меня не вышло. Была на пять лет младше. Умирать ей нужно было в молодые годы. Взорвалась лабораторная установка, в которой рождалось новое органическое соединение. Подруги ушли одна за другой. Она всю жизнь промучилась. Умерла на шее. Врачи еле расцепили руки. Заболел неврастенией. От моей кошачьей выдержки ничего не осталось. Сожалею, что относился к ней, как к здоровой женщине, чтобы не считала себя больной. Сбылись слова любившей тещи. Вот ты ругаешь жену, умрет- наплачешься. Ругал, что принимала без меры ужасные лекарства).

Все дедушкины дети росли работящими. Стали уважаемыми людьми. (В Москве было пятьдесят счастливых и любимых родственников). Мама пасла гусей и ребенком переплывала реку вместе с ними. Хозяйство было крепкое.

Когда собрались строить колхоз и уполномоченный района спросил, где у вас самое хорошее место? Мой дедушка выкрикнул название топи. Раздался громкий смех собрания. Когда узнал смысл слова, вознегодовал.

Дедушка убежал в Москву, а детей отвезли насильно в Сибирь. Мама с трудом удрала вместе с младшей сестрой и стала передовой кремлевской работницей…

Отец оказался невеликим стратегом. Когда война была на пороге, знатный наборщик типографии «Правды», уже был на дружеской ноге с Мехлисом – редактором, ушел на авиационный завод и промучился в Иркутске. Мать и жену с двумя малолетними детьми отправил в свою глухую белгородскую деревню. Расчет был прост. Москву будут бомбить, а на деревню снарядов пожалеют.

Убогий дом стоял на углу. Когда убегали наши изможденные солдаты с запекшимися черными губами, мама наливала воду, а мы с сестрой поили мучеников. Немцы ворвались, как показывают в фильмах, на мотоциклах. Стреляли живность. Нас выгнали в погреб. Заняли дом, но жить в нем не захотели. Да и какой нормальный человек сможет там жить? Соломенная крыша дырявая, пол земляной, мышиные норы, окно слепое. Оставили несколько патронов и ушли. Бросил их в печку. Пришла зима. Мама затолкнула пучок соломы и подожгла. Раздались взрывы. Мы стояли и смотрели. Как остались невредимыми, не знаю.

Взрывов наслушались. Кода шли с сестрой в лес за ягодами, повстречали мальчишку. Он нес две мины. Когда поравнялись, радостно постучал ими бок о бок и понес домой. Его дом стоял в стороне от деревни. Возвращаясь домой, услышали взрыв. А после работы саперов, грохнуло так, что всю деревню заволокло едким дымом.

Рос капризным. Доводил маму до слез. Плакала навзрыд. Убой! Но никогда не била. В голодный год заболела малярией. Лицо стало желтым. Таких не бывает даже у покойников. Чтобы не заразить нас, ушла умирать в сарай. Я настойчиво заставлял ее есть. Ложился рядом и согревал своим костлявым тельцем, слезы лил без всхлипов. Когда ожила, сказала. Если бы не ты, я бы умерла. Потом народила двух громил. Я так и остался мальчишкой.

Когда перевалило за сорок, сказала с сожалением. Ты у меня хороший сын, но почему ты не веришь в Бога? Жить будешь без радости.

Какой он Бог не знаю. Пращуры видели его в каждом дереве, цветочке, солнце и луне, небе и земле. Когда вижу, как по мановению руки мусульмане становятся на колени, пробегает озноб. Встречаю молодых христиан с испитыми лицами - приходит чувство жалости. Друг юности – сын секретаря парткома завода, стал верующим – на его щеках появился божественный румянец. Наши слова перестали влиять на поэта. Работал в университете экспедитором, хотя авиационный техникум закончил с отличием. Когда узнали – выгнали добросовестного и честного сотрудника. Стал дворником. Никогда я не осуждал верующих. Ой, вру. Когда приходили к моей сестре сваты с батюшкой, нелестно отозвался о церкви. Утерли губы и ушли.

Одни не различают цвета, не видят солнца, не слышат пения птиц… Я не сумел подняться до вершины духовности. Крестили с третьего захода. Батюшки не было. Соберет мама гостей, накроет стол и ждут, когда принесут крестника. Видно, уже тогда свил во мне гнездышко чертенок. Двери в рай были ему закрыты.

Немцы угостили чаем и конфетами. Ничего вкуснее не пробовал за всю жизнь, хотя и остаюсь сладкоежкой. Когда молодой гигант хотел скосить пшеницу на нашем огороде, (на колхозное поле поленился идти), бабушка взяла нас за руки и повела к нему, указывая на беззубый рот, пыталась объяснить, как ей тяжело жить. Повернулся и ушел.

Но не все были сердобольными. Пришла к бабушке-знахарке старая соседка с черным лицом. Полечиться. Привязала немецкого коня в своем дворе к другому столбу. В сарай не могла зайти. Вот и получила. Удивлялась, почему осталась жива?

Старания мамы в колхозе заметили. Сначала не успевала за передовыми косить стебли и вязать снопы. Научилась быстро. Называли ее уважительно – москвичка. Помогли возродить домашнее хозяйство. На девичьи платья выменяла телочку. Развела кур. У нас был свой хлеб, яйца, молодая гордая и красивая корова. Всегда ходила домой впереди стада, давала самое вкусное молоко.

Когда приехал отец, чтобы увезти нас в Воронеж, в Москве не захотел оставаться - земли там не было. Мама не хотела уезжать в разрушенный город. Плакала. Поселили в бараке с дырявой крышей, клопами, соседской руганью и частыми пьяными драками. Женщины жаловались отцу. Он разнимал драчунов. Сам не пил, заботился о семье.

Вместе со всеми мама ходила на речку, собирала молюсков. (Их раковинами были завалены дворы). Там и попалась в лапы смертельной болезни. Чтобы спасти детей от голода, увезла нас в свою деревню. Ожили. Лучшего сала с прорезью, рассыпчатой картошки, мяса сомов и вьюнов больше никогда не пробовал.

Вскоре отец понял, что жить в таких условиях невыносимо, своими руками построили дом. Когда родителей не было, мы с сестрой изо всех сил набивали шлаком формы для кирпичей. Вселились. Приходили соседи и удивлялись. Как это мы ухитрились сделать приличное жилище из ничего?

Отец ел желтенькие комочки перловиц и нахваливал. Мама не прикасалась. Она была очень брезгливой до конца дней. Чего зря не ела. Щуки противные – пахли тиной. Когда болела, принес ей плюшку, похожую на большую раковину – она такие любила. Не утерпел, раскрыл и отщипнул маленький кусочек мякиша. Думал, не заметит. Заметила. Через много лет сказала. Душа не налегла.

Судака и щуку можно подавать к царскому столу. Речную люблю, к морской равнодушен. Соленую треску не переносил. Не понравилась и свежемороженная. Когда мы с женой, уже на пенсии, первый раз отведали семгу, удивились: как же сумели прожить без такой вкусятины?

Почти забыл, что в книге написано, а после слов Юрия Тихоновича начал просматривать и читать. Понял иронию Михаила Николаевича Шушпанова. В таком виде с такими словами не надо было показывать рукопись руководителям. Желанной для Юрия Тихоновича моей правды там было с избытком, если бы не спешил успеть к юбилею, было бы ещё больше. Сегодня готов догонять каждое убежавшее слово.

PS Юрий Тихонович оказался настойчивым человеком, хозяином слова. Взял и в своей типографии издал нашу книгу с цветными отпечатками. Увидела она свет через пятьдесят лет, когда завод уже отметил свое восьмидесятилетие. Так что напрасно я спорил и говорил, что эта книга никому не нужна. Это мой четырнадцатый сборник, хотя писателем никогда себя не считал и считать не буду. Пишу без фантазий, только свою правду, самую горькую.

Работа на конкурс статей "Промо лето 2013"
Автор: Виктор Черноусов